История это вынырнула из памяти, словно из водоворота подхваченный куст кустарника. Упомянул 80-ые, вспомнил свое наставничество, тех, кого учил, у кого учился сам. Не сказать, чтобы были у меня любимчики, но Светлану в восьмом классе выделял.
Нет, я не ставил ей авансом пятерки, не позволял ничего такого, что запрещалось другим ученикам. Просто она была искренняя во всем и общительная.
Мать пила, и пила до посинения. Отец пил меньше, но когда выпьет, был дурак-дураком. С ним и трезвым не знали о чем говорить, а к пьяному вообще не лезли. В работе упрямый и сердитый, как вол. Высокий, плотный, сильный в руках, которые он, казалось, одолжил у медведя, и такой же упрямый.
Да по своей натуре был искренним человеком. По крайней мере, — не скупым. Попросишь — всегда даст, как говорят, последнюю рубаху с себя снимет. И жена, тоже проворная в работе, быстрая, разговорчивая, щедрая на угощение. Но то ли через язычок свой, а чаще всего потому, что в водке меры не знала, нередко видели ее с синяками, с мучениями на лице от ушибленных ребер.
Когда исполнилось Светлане пятнадцать (она закончила восемь классов и успела уже на отлично сдать экзамены в Полоцкое педучилище), родители устроили ей шикарное угощение. Фишкой, как сейчас говорят, на столе предстало шоколадное масло. Это было лакомство, которого детвора ждала как второго божьего пришествия. Мать в августе выпросила себе на ферме отгул, села в запыленный пригородный автобус, а там с Бегомля в Минск. Тогда шоколадное масло продавали на вес, и привезла хозяйка целый большой кусок соблазнительной вкуснятины для детей. Сын Володя, которому не было и двенадцати, сразу же попытался украсть кусочек этого чудесного экзотического лакомства, но мать безжалостно прекратила покушение.
Пригласила Света на свой День Рождения детишек и своих сверстников с родной деревни. Не всех, конечно, тех с кем дружила. Родители со своей стороны пригласили всех, с кем водились или кому были родней.
Светлана сидела за столом, ее лицо светилось, как пасхальное яйцо. Ее молодое тело приятно облегало голубое платьице в белый горошек, которое она очень любила.
Детвора ждала нарезки масла, которое стояло на блюде посреди стола. Наконец Марьян взялся нарезать. Дети внимательно следили за его руками, глотая слюнки. Каждому ложилась на белый кусок хлеба толстая полоска масла, и каждый с опаской, как бы не отняли, подсовывал бутерброд поближе к себе. Подавался чай и, — тогда все и началось!.. Девочки стыдливо, а мальчишки заядло-бесстыдно взялись за бутерброды, давились ими, тыкая друг на друга пальцами: многие из них стали похожими на раскрашенных цирковых клоунов. Из-за детского края стола только и слышалось: «Хи-хи!.. Ха-ха!..»
С другого края, у взрослых, события разворачивались по другому сценарию. Здесь свое чудовищное дело делала водочка, купленная в магазине, и сивуха, которую гнал Марьян «по поводу». Ее глотали так, что после пятой рюмки начался не только говор, но и драка. Кто-то зацепил «скромным-несправедливым» словом соседа Василия, а кто-то завел песню, а у соседа был еще траур по жене, тот и врезал так, что певец улетел со скамьи в угол. «Ты что, старый хрен?!» — закричала мать, давая недавнему вдовцу хорошего леща. Не воздержался и Марьян, направился с претензией к жене: «Твои гости, твои! Кого ты позвала? Ну?!» И хлоп ей пощечину. Та с ног. Подхватились и другие гости. Кое-кто подался за дверь, дальше от беды, а те, кому за счастье было почесать руки, ввязались в драку.
Досталось и шоколадному маслу. Один гость заскочил в дом и, ошалевший от «сивухи», искал, чтобы это взять в руки для боя, но не нашел ничего подходящего, тогда подхватил остатки масла и прямо на блюде, с размаху вклеил одному из господ по морде. Смеялись все, и даже дети, которые издалека следили за дракой…
Смеялись и на следующий день. Смеялись друг над другом, вспоминали, как все было, кто кому вмазал, кто защищался, кто убегал подмазавши пятки.
В свои шестнадцать Светлана организовала себе именины уже в общежитии училища. А семнадцать своих так и не встретила. В августе ехала от родителей в Полоцк, опаздывала, напросилась в попутную машину, за рулем которой оказался маньяк Михасевич. До Полоцка так и не доехала…
Нашли ее не скоро, в лесу. Изуродованную, в голубом платьице, на котором и следа не осталось от прежде белого горошка…
Помню те похороны, с криками, с воплями и таким жутким плачем, что до боли сжималось сердце…
После похорон Марьян с Ядвигой пить меньше не стали.
А на кладбище, недалеко от деревушки, сутулится невзрачный, но всегда ухоженный памятник. На нем с фото вежливо, мило улыбается девочка, и не верится, что в далеком 83-ом она приняла такую мучительную смерть.
Николай Морозов
